Марк Азов - «Мир приключений» 1987 (№30) [Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов]
Что там Ченслер и Пахтусов, что Мак-Клур и Франклин! Ему, Вовке, мог позавидовать сам капитан Воронин!
Сейчас же Вовка хотел одного: увидеть “Мирный”!
Еще вчера не было для него судна более скучного, еще вчера не было для него команды более осторожной, еще вчера он не понимал и с презрением думал — зачем вообще выходить в море, если путь твой все равно лежит в сплошной морозге и жмучи? Сейчас Вовка все был готов отдать за встречу с “Мирным”. В голове гудит, болит плечо, но пусть бы еще сильней болело, только пусть мама лежит на рундуке и спит. Он не стал бы ее будить. Надо выйти на палубу, выскочить в одном свитере, а малица пусть лежит поверх одеяла — так маме теплее. Ведь какая красивая мама была перед отъездом с материка: на голове беретик, пальто с широкими плечиками; матросы, проходя мимо, морщили носы от удовольствия.
“Где мама?”
Вовка бежал рядом с нартами, рядом с Лыковым, но ничего не замечал, ничего не видел. Лыков жалел: “Подвело мальца. У Николая Ивановича есть банка консервированных лимонов. На случай Победы хранили, но тут такой случай, хоть плачь. Не много мальцу видеть радостей. Не придет “Мирный”. Это он еще в шоке, он еще специально травит себя — на лед наткнулись. Не лед, подлодка. Приедем, предупрежу Римаса. Николай Иванович — человек деликатный, мягкий, а Римас такое может брякнуть, малец на него с ножом кинется. Ему сейчас много не надо. Он как пружина взведен. Ему главное — маму увидеть. Чует ведь, плохо дело, но надеется, обманывает себя. Боцмана похоронил, мамку не может…”
4
— Перекур! — крикнул Лыков, вгоняя остол в снег. — За тем вон увалом — станция. Вниз слетим в две минуты, что на твоих санках. Перекур, Пушкарев Владимир!
— Вы мне?
— Нет, собачкам! — хмыкнул Лыков.
Это был второй перекур.
Вовка устал, но готов был бежать без всяких перекуров, так хотелось ему быстрей увидеть Песцовую. Только Лыков все равно устроил перекур. Скручивал козью ножку, старался не смотреть на Вовку. Всякое ему приходилось видеть, но чтобы малец мать терял, на глазах терял — такого не видел!
Тощий пацан. Видно, жилось несладко.
А где эвакуированным жилось сладко?
“Ничего, — решил Лыков. — Отстучим в Карский штаб, летчики ущучат подлодку. Разгулялась, стерва! Война к завязке, а она кусается!”
Вздыхая, свертывал самокрутку.
— Отдышись, малец.
— Я не малец! — огрызнулся Вовка.
— Да вижу, вижу. Владимир ты Пушкарев. Вижу. Вовка промолчал.
— Ты не злись, — вздохнул Лыков. — У нас тут не курорт, не Северная Пальмира. Мы третий год без людей. Ты на острове — первый.
Вовка молчал. Его молчание задевало Лыкова.
— Наверное, думаешь, полеживаем в спальничках, поплевываем в низкое небо? Ведь думаешь так? А жить тут трудно, Пушкарев Вовка. Было время, не спорю — закусывали икрой. А сейчас не брезгуем и гагарой. Кричит она свое “ку-ку-лы”, а мы ее все равно в кипяток. Еще на траве-салате держимся. Растет у нас такая трава-салата, многолетнее из крестоцветных. Она даже при сорока градусах мороза зеленая. И стебель зеленый, и листья зеленые, даже цветы. Лучшее противоцинготное, потому что другого у нас нет, Вовка. Любим мы ее, эту траву-салату. Нельзя нам без нее никак. А без нас, Вовка, никак нельзя фронту. За наши метеостанции, Вовка, Гитлер отдал бы лучшую дивизию, вот как она всем нужна — погода. Самолет ведь не поднимешь в воздух, если рядом идет гроза, танки не пустишь по болотистой равнине, если ждешь дождей, катер торпедный и тот не полезет в шторм. Погода, Вовка, нужна всем. И погоду даем мы! Вовка промолчал.
— Ладно, — обиделся Лыков, — если не придурок, сам поймешь.
— Ага, — кивнул Вовка. И спросил: — Может, поедем?
Лыков хмыкнул, но встал, двинулся к нартам.
Взметывая снег, собаки одним махом вылетели на высокий гребень. Рвали алыки, взлаивали — почуяли дым жилья.
Вовка вытянул шею, привстал на несущейся вниз нарте:
— Дядя Илья!
Он первый увидел.
На вольной воде, черной, как тушь, лежало медленное длинное тело подлодки. Вокруг палубного орудия суетились люди в незнакомой форме, с рубки вяло свисал казавшийся черным флаг.
— Дядя Илья!
Второй раз за день Вовка никого не успел предупредить.
Ударили автоматные очереди. С визгом, пятная кровью снег, покатились с откоса расстрелянные собаки. Чужие люди, хрипло покрикивая, бежали навстречу. Краем глаза Вовка увидел упавшего с нарт Лыкова. Но его самого уже крепко держали. Промасленные меховые куртки, небритые лица, рты, немо выкрикивающие слова, из которых ни одно не задерживалось в сознании.
Куда его тащат? Почему они кричат “Эр ист”?
“Ну да, — мелькнуло в голове, — там еще было — блос айн Бубе! Утром мне так сказал Леонтий Иванович. Я спросил его: “Почему вы не на фронте?”, а он разозлился: вырастешь попрыгунчиком! И добавил: “Эр ист…” Мальчишка, дескать! Всего лишь мальчишка! А я еще решил: подумаешь, мальчишка! Еще увидите!”
Эр ист блос айн Бубе!
Вовка возненавидел себя.
Он — мальчишка!
Он всего лишь мальчишка!
Глава пятая. ЕДИНСТВЕННОЕ РЕШЕНИЕ
1
Вовка будто ослеп.
Единственное окошечко склада, прорубленное под самым потолком, света фактически не давало. Он переполз через какой-то мешок, ткнулся растопыренными пальцами в бороду Лыкова. Обрадовался, услышав:
— Не лапай. Сам поднимусь.
Вовка по шороху, по постаныванию Лыкова определил — поднялся. Кажется, привалился к мешку, скрипнул зубами, медленно вытянул перед собой (до Вовки дотянулся) неестественно прямую левую ногу. Спросил:
— Кто еще тут?
— Вся команда! — ответил глухой от ярости и сдерживаемой боли голос. — Кто еще?
Лыков выругался:
— Не уберегли станцию!
— Они десант высадили за увалом. Они тайком подошли, — торопливо пояснил другой голос, нервный, явно растерянный. — Римас работал с Диксоном, он сидел в наушниках, не слышал ничего. Ему прикладом дали прямо по пальцам, рацию в куски, а меня взяли в комнатке — я бланки чертил для нашего гелиографа.
Тьма чуть рассеялась.
Уже не смутные пятна, можно было рассмотреть людей.
Один, белея повязками (обе руки обмотаны полотенцами), сидел на куче каменного угля, другой (толстенький, подвижный) шаркал унтами под окошечком — то ли хотел заглянуть в него, то ли просто тянулся к свету. Тот, что сидел на куче угля (видимо, радист), был без шапки, но в унтах, в ватных брюках, в меховой рубашке без воротника (такие на Севере называют “стаканчиками”); он, похоже, не замечал холода.
